А это так, чтоб и мужикам пореветь (Просматривает: 1)

[андрей филиппов]

Виктор Семенович – высокий, вполне еще крепкий, семидесятилетний старик, уже четыре месяца как похоронил жену и учился жить один. Получалось плохо, как будто бы он вообще никогда без нее не жил. Частенько стал разговаривать с самим собой, чтобы получать от себя ценные советы по ведению домашнего хозяйства.
Но, Виктора Семеныча это пока не особо беспокоило, ведь по профессии он психиатр и привык все держать под контролем. От стресса, с людьми еще не то происходит, так что перекинуться парой слов с умным человеком - вполне еще в пределах нормы.
Эх, ему бы детей с внуками, но детей не нажили, не получилось.
Как-то воскресным утром, зазвонил телефон и вытащил Виктора Семеныча из теплой ванны. Виктор Семеныч не ждал от этого ничего хорошего, он уже четыре месяца не ждал от жизни ничего хорошего и в своих прогнозах никогда не ошибался.
Звонил дворник-узбек и на узбекско-русском что-то рассказывал.
Это было очень странно и тревожно, ведь никаким дворникам Виктор Семеныч не раздавал своих номеров, он даже имен их не знал, просто здоровался, проходя мимо.
Старик прислушался к смыслу и с трудом выяснил, что дворник нашел какую-то потерявшуюся «белий собачка», увидел на ошейнике номер телефона и позвонил.
Одним словом, они ждут внизу у подъезда. Главная странность заключалась в том, что у Виктора Семеновича ничего похожего на «белий собачка» нет, никогда не было и быть не может, он вообще был противником животных в доме.
Но, спорить старик не стал, ведь без жестикуляции, с узбеком особо-то и не поспоришь.
Нехотя накинул пальто поверх пижамы, на всякий случай сунул в карман перьевую ручку для самообороны, и вышел из подъезда.
На пороге курили дворники в оранжевых жилетах, а в ногах у них дрожал малюсенький, мокрый от дождя, белый бультерьерчик и с опаской озирался по сторонам.
Но как только песик заметил Виктора Семеновича, он перестал дрожать, громко заскулил и с пробуксовкой кинулся к старику, как утопающий бросается к спасательному кругу. Щенок скакал вокруг пораженного Виктора Семеновича, непременно стараясь запрыгнуть к нему на ручки. В конце концов, песику это удалось.
Вася и ретроградная амнезия..
Дворники заулыбались и сказали: «Узнал хозяина, маладес», подхватили свои лопаты с метлами, попрощались и ушли, а старик с обслюнявленным лицом, остался стоять под моросящим дождем и со странным любвеобильным щенком на руках. На ошейнике действительно была медная пластинка с гравировкой номера телефона и именем: «Виктор Семенович»

- Что делать? А? Куда его? Вот, сука, запачкал лапами новое пальто.
- Ну, теоретически, собака, хоть и полнейшая антисанитария, но для человека в твоем положении, вещь полезная, тем более, этот песик сразу полюбил тебя, как родного сына. Неси его скорей домой, а то простынешь тут после ванны.
- Нет, и думать нечего, нужно срочно его куда-нибудь отнести.
- А куда ты в пижамных штанах и домашних тапочках его понесешь? К тому же на ошейнике телефон и имя хозяина. Твое имя.
- Так-то да, но может это чья та злая шутка?
- А юмор в чем?
- Ну, все равно, его ведь нужно: выгуливать, кастрировать, вязать, развязывать, кормить, лечить, потом еще эти прививки от бешенства, плюс когти подрезать каждый месяц. Разве ты разберешься со всем этим?
- У тебя два высших образования, ничего, справишься, зато ежедневные прогулки на свежем воздухе тебе не повредят, тем более, что когти – это, вроде, у котов.
- Нет, глупости, не смешно даже. Тебе же на лекции почти каждый день. Как ты его дома оставишь? В общем, нужно скорее сдать его в собачий питомник, приют, скотобазу, или как это у них называется?
- Скотобазу? Ну, ну. Посмотри правде в глаза. А вдруг это твой пес, ты завел его, потерял и от того так разволновался, что аж вычеркнул эти события из памяти? В твоем состоянии такое ведь возможно, не зря же тут табличка. И ты, вот так запросто сможешь его выбросить? Подумай, старый идиот, каково будет этому песику, который, кстати, тебя знает и любит, оказаться в непонятном месте, среди совсем чужих людей? Если забыл кличку, зови пока Вася и не выпендривайся, потом вспомнишь. От какого-нибудь синдрома Корсакова еще никто не умирал. Возьми себя в руки, иди домой, попей витамины и успокойся.

Прошел год, Профессор посвежел. Время и ежедневные прогулки на пустыре, делали свое дело. Вася превратился в огромного саблезубого коня белой масти, но с очень добрым нравом. Виктор Семенович ежедневно приходит с ним на работу, а уже в институте освобождает от намордника, величиной с корзину для бумаг. Пес целый день послушно сидит на кафедре и улыбается тому, кто угостит печенькой…

Однажды в кабинет профессора вошла большая группа студентов, они, понурив головы, помычали, потрепали за ухом Васю, а потом признались, что хотели как лучше и извинились за кепку. Не было никакой амнезии – это они купили Васю в элитном питомнике, заказали табличку на ошейник, подговорили дворников, но, главное, еще перед рождением щенка, украли на кафедре старую кепку Виктора Семеновича. На этой самой кепке мама родила и вскормила Васю, поэтому он так полюбил своего хозяина, еще задолго до их первой, исторической встречи у подъезда…

 

[андрей филиппов]

СОБАКИ НЕ ПЛАЧУТ, СОБАКИ - ВОЮТ
Мир был совершенно прекрасен. У него было белое небо со стеклянной люстрой посередине. И плетеные стены из прутьев корзины. Внизу уютно посапывали братики – все четверо. Крошка зевнула, загнув крючком розовый длинный язычок, и поползла на раздутом от маминого молока круглом розовом пузике. Лапы разъезжались на мягком бугристом ковре из братиковых спин.



- Опаньки! А ты не говорил, что в этом помете девочки есть.

- Ой, Марат, не смотри. Мы её не продаём.

- А чего так? Бравенькая девочка. Вон братья дрыхнут, а она ползает по ним.

- Да маленькая она какая-то, слабенькая. Последыш. Думали, вообще не выживет. Клуб наверняка забракует. Я уже топить её собрался.

- Блин, всё-таки вы, заводчики, все больные. Топить собаку только потому, что у неё сантиметров в холке не хватает.

Человек нагнулся над корзиной и подцепил ладонью щенка. Крошка увидела прямо над собой что – то черное и немедленно вцепилась в него мягкими детскими когтями.
- О-о-о, блин! А говоришь, слабенькая! Чуть бороду мне не оторвала.
- Давай её сюда. Сейчас кобельков посмотрим.
- Нафиг твоих кобельков. Она сама меня выбрала. Сколько я должен?
- Марат, я документ на неё не дам. Она некондиционная.
- Зато живая. Я же не мент, документы у щенка спрашивать. Сколько?
- Ну как хочешь. Бесплатно. Считай, ты ей жизнь спас.

За пазухой у человека было уютно. Крошка немного повозилась и заснула.
Проснулась она от внезапно вспыхнувшего чувства страшной потери, утраты чего-то очень важного и единственного.

- Маа-ма! Ва-аа! Маа-маа!

Люди в вагоне метро завозились, заоглядывались.

- Бабушка, смотри, у дяди щеночек под курткой!

Крошкин плач резал уши недовольных, уставших людей. Они осуждающе оглядывались на шевелящуюся на груди куртку.

- Потерпи, моя маленькая. Скоро приедем, молочка тебе дадим.

Молоко Крошке не понравилось. Оно было несладким, каким-то казенным. И мамой от него не пахло. И братики куда-то делись.

- Ну куда ты её тащишь, в кровать что ли?

- Тсс, тихо. Ей же страшно, она привыкнуть должна. Она же маленькая.

Полетели дни, полные открытий. Оказывается, обувь можно не только грызть, но и красиво раскладывать на хозяйской постели. За мячиком бегать надо осторожно, потому что он залетит под шкаф – и не выковырять потом.
А кошки – совершенно гадостные существа. Цапнут лапой по носу – и на дерево. И не достать, хоть вся охрипни от лая.

Увидев снег, Крошка ошалела совершенно. Вдохнув полные ноздри колючей свежести, она полетела по белому ковру, неуклюже выкидывая тощие подростковые лапы. И исчезла.

- Господи, где собака? Только что здесь была.

Крошка сидела на дне глубокого, темного, холодного колодца и плакала от страха. Совершенно неожиданно снег под ней исчез и обернулся твердой землей с торчащими железками.

- Крошка, ты где? Голос подай! Блин, да тут люк открыт.

Папа, ругаясь и оскальзываясь на ледяных железных ступенях, спускался прямо из черного неба.

- Дурочка, не ушиблась? Напугалась, бедненькая.

С тех пор Крошка навсегда запомнила: к черным дыркам в земле надо подползать на брюхе! И очень осторожно заглядывать в их сосущую пустоту.

- Марат, с Крошкой выйди. Смотри осторожно, ризеншнауцер так в карауле и стоит.
- Ну так, влюбился в нашу красавицу. Да ладно, уже первый час, спит давно жених наш.

Крошка рвалась с поводка, не понимая, почему уже несколько дней ей не дают свободно побегать.

- Блин, да не дергай ты, коза. У тебя течка, понимаешь? Нельзя без поводка.

Крошка по - узбекски села на корточки и вытаращила карие глаза. Какая течка? Отпустите, пожалуйста!

- Ладно, нет уже никого. Беги.

Из-за помойки вылетел стремительный черный силуэт.

- А-а! Блин! Крошка, ко мне!

Она не слышала. Она слышала только Его дыхание, только Его запах – волшебный, выбивающий остатки желания подчиниться Папиной команде.

- Господи, а где собака?
- Убежала ваша проститутка. С ризеном этим долбанным.

Надя всплеснула руками и захохотала.

- Эх ты, охранничек. Даже собаку доверить нельзя. Где теперь её искать?
- Я вам, блин, не спринтер. Думал, помру – так бегать! Не догнать их. Летят ещё так красиво – при лунном свете, бок о бок.
С улицы долетел виноватый лай.
- О, вернулась! Любовь любовью, а жрать-то охота.
Крошка прислушивалась к себе. Что-то происходило в ней. Приближалось нечто желанное, но в то же время волнующее и пугающее.
- Не скули, моя хорошая. Родим, не волнуйся. Дай почешу животик.

Щенков было трое. Когда они, отталкивая друг друга, тянулись к соскам, Крошка жмурилась от счастья. Даже когда прикусывали острыми, как иголочки, подросшими зубками – терпела.

Этот человек не понравился ей сразу. Было что-то в нём неотвратимо-ужасное.

- Раздевайся, сейчас я её в ванной запру. Крошка, не рычи!
- Они всегда чувствуют, что за щенками пришли… О, какие красавцы! Как ты говоришь, ризенбоксы?
- Ну а как ещё назвать, если мама – боксер, а папа – ризеншнауцер? В любви рождены.
- В паспортах придется писать «метисы». Нет пока такой породы – ризенбоксы.

Крошка в ужасе бросилась к корзине. Её детей, её кровиночек не было. Она искала в корзине, под шкафом, она плакала и звала их…
- Крошка, они уже большие. Им пора выбирать себе хозяев. Дети всегда уходят, Крошка.
От Папиных рук, привычно поглаживающих спину и чешущих за ушком, становилось легче.

Мир стал совсем понятным. Мама кормит и гуляет, и строго ругает, если стащить из забытого на полу пакета кусок колбасы. Но стоит изобразить раскаяние, прижав уши – простит. Папа всегда спасёт – вытащит из ледяной реки после неудачной охоты на уток и отобьёт от больного на всю голову дога. А Сестрёнки могут накрасить тебе когти, натянуть дурацкое кукольное платье, говоря при этом про какой-то «деньрожденья», зато потом дадут кусок ароматной до головокружения вырезки.

- Давай еще по псят грамм. Давно ты у нас не был.
- Считай, с девяносто шестого, десять лет. Собака ваша не меняется, только морда вся седая. На выставки водите?
- Она ж некондиционная. Стройная слишком. Говорят, балерина какая-то, а не боксер.
- Значит, не обученная.
- Тут м##ак какой-то пытался у Надюшки сумочку у универсама вырвать. Так Крошка с разбегу ему в яйца лбом дала, а когда упал – в горло. Еле отцепили. И ведь не учили её этому.
- И что?
- Охранники из универсама повязали. Оказалось, его менты три месяца искали, он так и промышлял – у баб сумочки отбирал.

Человек в белом халате сорвал с рук резиновые перчатки. Как змея – старую кожу.

- Безнадежно. Рак. Что вы хотите – боксёры не живут четырнадцать лет.
- У собак бывает рак?
- У них вообще физиология близка к человеческой. Только два качества у собак есть всегда, а у людей редко.
- Какие?
- Верность. И умение любить бескорыстно.

От боли Крошка не понимала, что происходит. Только чувствовала, что от человека в белом пахнет какой-то безнадёжной, неизбежной угрозой. Папа, ты защитишь меня? Ты ведь всегда спасал меня…Ты держишь меня на руках, будто я маленькая, будто я снова щенок.

- Потерпи, моя хорошая. Тебе не будет больно.

Укол. Мир уходил куда-то в сторону. Крошка бежала на ставших вдруг легкими и молодыми лапах по снежному полю и точно знала, что под снегом нет предательских открытых люков. Рядом кувыркались братики, рядом были её дети – все трое. Их не забирал страшный человек. А на пригорке сидел на задних лапах старый ротвейлер и смотрел на неё так ласково, так знакомо.

- Папа? Ты – собака?
- Конечно. Мы ведь – одна семья.

Сверху падали горячие соленые капли.

- Почему ты плачешь, папа?
- Тебе показалось, Крошка. Собаки не плачут от горя.

Соседи проснулись в два часа ночи.

- Блин, опять чей-то пёс на балконе воет. Достали уже эти собачники.

Сорокалетний стокилограммовый мужик стоял на балконе.
Он не плакал, когда при взрыве боеприпасов покалечило трёх пацанов из его взвода.
Он не плакал, когда умер дедушка, так и не увидев внука в офицерских погонах.

 

[sotnik]

Как же больно когда уходит твоя собака...

 

[андрей филиппов]

НЕВЕЗУЧАЯ.. (РАССКАЗ ДЛИННЫЙ, НО ОЧЕНЬ СОВЕТУЮ)


Автор: Любовь Кушнир

Этот год у меня не задался. Большие и малые беды сыпались на голову, как из дырявого решета. А началось всё с развода. Ни подруги, ни

родные меня не поняли. Как можно развестись с мужем, который не пьёт, не гуляет и деньги домой приносит!

Можно. Ещё и как можно! И другой мужчина тут не при чём. Попробуйте, поживите человеком, который не способен принимать решения, который абсолютно уверен в собственной непогрешимости, который живёт в семье своей отдельной жизнью и вспоминает о жене, лишь когда засвербит у него в одном месте.

Сына Саньку любит, но какой-то непонятной любовью. Не поговорит, ничему не научит, с уроками не поможет. Санька от рук отбиваться стал, не слушается, за уроки не усадишь. Просила: «Поговори с ним как отец, приструни хоть немного.»
« Хорошо»,- говорит и с важным видом в комнату сына входит. Я притаилась под дверью – послушать их разговор:
– Как дела, сын?
– Нормально, папа.
– Как учёба?
– Нормально.
- Вот и хорошо, что нормально, – и выходит из комнаты с выражением исполненного долга. Берёт в руки книжку, закрывает поплотнее дверь спальни и… всё. Нет его дома. Ни для кого нет.
Это так, штрих к портрету, а если обо всём рассказать – эпопея получится. Развелись. Ей – Богу, легче стало. Все душевные силы, что на мужа тратила, на сына обратила – и сынок податливей стал, не грубит, заботится обо мне. С отцом встречается, я не возражаю, даже наоборот.
3имой Санька руку сломал. Не успели с рукой управиться – труба в ванной лопнула, соседку внизу залило. Соседка злющая оказалась, даже обрадовалась: есть, чем заняться. Жалобы в разные инстанции строчила, комиссиями замучила.
Не успела от соседки отбиться – замок во входной двери сломался, в квартиру попасть не могли. Пришлось службу спасения вызывать. И так всё время. Недели не проходит, чтобы у нас ЧП не случилось.
Со всеми этими бедами я сон потеряла, головные боли замучили. О себе забыла совсем. Не помню, когда в последний раз в зеркало смотрелась. А ведь когда-то у меня прозвище было «Верка – красавица» – тётки во дворе дали. Уж если без ложной скромности говорить, видная я была: и фигурой, и лицом вышла. Сказала сейчас «была» – и горько стало – ведь мне немного за тридцать всего.
Как-то поздно вечером не спалось, решила ванну принять, говорят, успокаивает. Разделась и стала рассматривать себя в большое зеркало.
Фигура мало изменилась, а вот лицо... Нет, не постарело, а поблёкло, словно выцвело. Десять лет в замужестве ходила колесом, чистоту и порядок в доме блюла, всем старалась угодить, работала, конечно, – не до себя было. Уголки глаз и губ опустились, как у театральной маски. Грустное зрелище...
Сняла я резиночку с волос, они рассыпались по плечам, густые, тяжёлые. «Бедные мои, сиротинушки неухоженные...». А ведь с этих самых волос мой роман с мужем начался.
Возвращалась я как-то с занятий из техникума, подошёл ко мне незнакомый парень, протягивает конверт со словами: «Это вам просили передать». Открыла конверт, а там фотография: я, сижу у окна в автобусе, волосы, как всегда, водопадом. Удивилась очень, хотела расспросить, кто снимал, но парня и след простыл. Потом он объявился, другие фотографии принёс – и везде мои волосы крупным планом. Через два года мы с этим самым «фотографом» поженились. Муж так любил мои волосы гладить, перебирать пальцами, а в минуты особого настроения зароется в них лицом и целует... Куда что делось!
Когда Санечка родился, убрала я волосы, затянула резинкой потуже, чтобы не мешали. С тех пор менялись только резиночки да заколки. Так мне стало жалко себя! Неужели нельзя ничего вернуть?
Села в ванну, нежилась, плескалась, волосы намывала шампунем да бальзамом. Потом высушила их феном, подкрутила концы, рассыпались они по голым плечам, как когда – то...
Волосы ожили, а лицо... Словно роскошный парик на выгоревший манекен надели. Порылась в ящичке туалетного стола, нашла чёрный карандашик, подвела брови, глаза подрисовала. Губы подкрасила. И улыбнулась, потому что женщина в зеркале мне понравилась. Стала улыбаться — взгляд ожил. Нет, не всё потеряно! Нужно встряхнуться и делать всё так, чтобы самой себе нравиться.

Утром, собираясь на работу, привычным движением волосы резинкой стянула. Потом, подумав, сняла её.
– Мама, ты какая-то не такая, - неожиданно сказал сын за завтраком.
– Да чем же не такая? Голову вечером вымыла и всё.
– Ты покрасивела... – сын коснулся моих волос так, как это делал когда-то его отец.
– Вымылась, выспалась - вот и покрасивела. Поторопись, сынок, а то опоздаешь в школу.

На работе тоже, конечно, все обратили внимание на мои волосы распущенные, удивились. Странные люди! Лето на пороге, тепло стоит, молодая женщина причёску изменила. Чему удивляться? Я сидела за кульманом, половинкой сознания отслеживая движение своих рук, а другой половинкой решала, как отпуск проведу. В июне он по графику. По правде говоря, и решать нечего было: каждый год одно и то же: забирала Саньку и ехала к маме в деревню. Помогала ей по хозяйству, в огороде, на речку ходила.
Саньке в деревне нравилось, а я скучала. Жила во мне хрустальная мечта: оставить сына у мамы и поехать с мужем на море хоть на недельку. Беззаботно лежать на пляже, взявшись за руки, входить в волны, позволять себе невинные прихоти, а вечером надеть красивое открытое платье и гулять вдвоём под руку по приморскому бульвару... Но... мечта оставалась мечтой, и не потому что денег не было. Были! Просто муж считал такой отдых «неумным», от солнечных ожогов боялся получить рак кожи и предпочитал свой отпуск на охоте с друзьями проводить. К тому же, мама так любила внука, так нуждалась в моей помощи и всегда с нетерпением ждала нас к себе! Какие уж там наряды! Халат да сарафан, да брючный костюм «на выход» - на рынок съездить в райцентр.
Мои размышления прервала Галя из месткома. Путёвку «горящую» предложила в санаторий неврологический. Я сначала обрадовалась, думала – к морю, а оказалось – на север, в Вологодскую область. Опять невезение.
- Поезжай,- говорит,- подлечишься, отдохнёшь, новые места посмотришь, вологодские кружева купишь!
Захотелось мне поехать! Обстановку сменить, отдохнуть от всех бед и забот, но... куда я Саньку дену?
Мама поддержала идею поездки:
– Тебе полечиться надо, живёшь на нервах. А за Санечку не волнуйся, он уже большой, бабушкин помощник будет. Поезжай!
Страшно было сына оставлять, непривычно, но – решилась!

Лето в этом году на удивление раннее было. Вологда поразила меня: до сих пор там дух старины живёт, сколько церквей, домов старинных! Деревеньки – в три двора! А какие люди добрые и открытые!
Санаторий в тридцати километрах от города в живописнейшем месте стоит. С одной стороны – лес еловый дремучий, с другой – поля игрушечные, поляны все в цветах. Как мне нравилось гулять одной по утрам, слушать соловьиное пение, шорох листьев осины!

Но недолго я одна гуляла. Познакомилась с мужчиной, Михаилом зовут. Я его сразу приметила: высокий, статный, лицом не очень красивый, но глаза – синие – пресиние! И так его эти глаза красили – невозможно было не смотреть на него! Местным он оказался. Вологжанин.
Пригласил меня танцевать да больше не отошёл. Все дни вместе проводили. Сдержан был мой ухажёр, скромен, рукам волю не давал. Много разговаривали, словно давно знали друг друга. Смотрел он на меня своими синими глазами так, что и слов не нужно. А когда танцевали, вмещал всю в свои объятия, я чувствовала себя маленькой, хрупкой – так хорошо и надёжно было с ним! Он умело водил в танце, я легко следовала за ним и ловила себя на мысли, что готова следовать, куда угодно. Когда он поцеловал меня впервые, земля ушла из-под ног. Ох, как давно я не испытывала этого сладкого томления внизу живота, страстного трепета! Сравнивала ли я его со своим бывшим мужем? Нет, было ощущение, что у меня всё впервые. Я даже представить не могла, что сумею вызвать к себе такое восторженное чувство, а самое главное – способна сама так безудержно кинуться в объятия чужого мужчины.
Я не узнавала себя. Куда подевались сдержанность, застенчивость, стыд наконец?! Мы уже много знали друг о друге. В наших вкусах, интересах, даже привычках нашлось много общего. Я уже порой думала о нём, как о кандидате в новые мужья. А почему бы и нет? Мужчина положительный, вдовец, сына растит. Сын у него постарше моего Санечки. Вот и хорошо, был один сын, станет два. Да с таким мужем можно и третьего родить.
Как выяснилось, и мыслили мы с ним в одном направлении. Недели через три мы поехали к нему домой. Вот тут – то Миша и признался, что любит меня, что не представляет дальнейшей жизни без меня, что готов моего сына полюбить, как своего, предложил выйти замуж и переехать к нему. У меня сердце едва не выпрыгнуло от волнения и радости. Я согласилась, хотя для себя ещё не решила, к нему переехать или его перетянуть к себе. Это всё потом, а сейчас мы решили отметить обручение. Миша купил дорогущий коньяк по этому случаю. Пили мы этот коньяк и дурели от счастья. Он включил магнитофон, Ободзинский пел про «эти глаза напротив». Мы упивались старой песней, потому что каждое слово в ней было о нас, а то, что мы не могли выразить словами, передавала изумительная мелодия. «Вот и свела судьба, вот и свела судьба, вот и свела судьба на-а-а-с…»
Миша схватил меня на руки и вальсировал, а потом, закружившись, мы упали, хохоча, на диван. А потом... потом... Моё тело утратило земную оболочку, стало невесомым и медленно поднималось над постелью, зависало под потолком, потом так же медленно опускалось. Это движение вызывало ощущение неземного блаженства. То, что происходило со мной, могло быть только в фантастическом сне. Сон был долгим, сладким, опустошающим...
Даже уснув, он не выпускал меня из своих объятий. Я лежала тихонечко и думала, почему этот малознакомый мужчина стал так близок мне? Почему с ним, а не с мужем открылись мои уму непостижимые способности? Он лежал рядом, большой, горячий, а мне казалось, что всё, что сейчас происходит со мной, нереально. Ну, не может быть, чтобы мне так повезло! Неужели повторится ещё и ещё сегодняшняя ночь? Неужели и вправду моя жизнь круто изменится?

От переизбытка ощущений и чувств я не могла уснуть. А ещё у меня занемела правая рука, я пошевелилась, намереваясь повернуться на другой бок. Миша, не просыпаясь, пробормотал: «Сашенька, не уходи», – сквозь сон поцеловал меня в щёку, ещё крепче прижал к себе и продолжал спать.
Уже светало. Сумерки в комнате рассеивались, как мои радужные мечты. «Кто такая Сашенька? Покойная жена? Скорее всего, да. Миша говорил, что после неё не было крепких привязанностей».
«Ничего же не случилось! – убеждала я себя. – Перепутал имя во сне. Нельзя ревновать к мёртвым! Не будь смешной»!
Самоубеждение не помогало. Внутри зародилось неприятное чувство. Если бы он сейчас проснулся, что – то сказал, уверена, – оно отошло бы. Но он спал. Разбудить его? Жалко. Я осторожно выбралась из его объятий, он почувствовал это, сжал руку. «Мне нужно», – сказала негромко. Он отпустил руку. Я встала, привела себя в порядок, убрала со стола, вымыла посуду. Потом села у окна и наблюдала, как занимается рассвет.
– Знаешь что? — сказал Миша, проснувшись, — я чувствую себя пацаном. Я счастлив.
Он притянул меня к себе и крепко обнял. Очень хотелось спросить его о Сашеньке, но... мой любимый был так ласков и нежен, чувствовала сама: нет места в его душе другой женщине!
Когда вернулись в санаторий, я сразу пошла к себе, несмотря на настойчивое приглашение Миши провести вечер вместе в его одноместном номере. Нужно было немного остыть от любовного огня, трезво посмотреть на предстоящее замужество и обдумать бытовые детали, которые в постели вдвоём обсуждать невозможно.
Встретились за завтраком. Он был оживлён, синие глаза полыхали счастьем, и мой вопрос о Сашеньке снова застыл на устах.

Мы сидели на любимой скамейке под берёзкой и строили планы на будущее.
– Верунчик, а давай устроим свадебный вечер, ты наденешь белое платье...
– Не смеши! В моём возрасте! С взрослым сыном! Белое платье – символ чистоты и непорочности. Не смеши!
– А мне бы хотелось... – он мечтательно посмотрел куда-то вверх, потом добавил: первый раз женился – свадьбу не играли. Просто расписались с Сашкой, и всё.
Я внутренне сжалась. Саша! Значит, все-таки жена его покойная. «Сашенька, не уходи!» – прозвучало в мозгу.- Любил, наверное, очень. Интересно, отчего она умерла? Молодая же ещё... Спросить неудобно...» Начала издалека:
– Сколько вы прожили вместе?
– Шесть лет.
Удивлённо посмотрела на него: сын – то уже большой...
– Так она давно умерла?
– Да.
Ему явно не хотелось говорить об этом. Но мне нужно было поговорить! Жены давно нет, а он всё ещё бредит ею...
– Она красивая была?
– Красивая. Вы с ней чем-то похожи.
– Ты очень любил её?
– Да.
– И она тебя?
– Наверное, любила.
– Почему – наверное? Ты прожил с нею шесть лет и не понял, любила она тебя или нет? Так не бывает.
– Бывает. Всё в жизни бывает.
– Прости, пожалуйста, что касаюсь этой темы... Отчего она умерла? Несчастный случай?
– Нет. Она... повесилась.
Ох! У меня перехватило дыхание. Что могло заставить молодую красивую женщину, имеющую любящего мужа и ребенка, лезть в петлю?
– О Господи … Почему?!
Он нахмурился, вздохнул, синие глаза потемнели.
– Неприятная история.
– Извини, но, мне кажется, Саша всегда будет стоять между нами.
– Не будет! Я люблю тебя!
– Прошлой ночью ты назвал меня её именем.
Он растерянно посмотрел на меня, потом, хлопнув ладонью по коленке, воскликнул:
– Так вот в чём дело! Я почувствовал, сразу почувствовал..., но не мог понять, чем обидел тебя. Прости, пожалуйста, прости!
– За что?
– Я искренен с тобой. Верь мне!
Он помолчал, собираясь с мыслями, потом горько усмехнулся.
– Помнишь, песня такая есть: он был старше и любил её, а она любила летать по ночам …. А поутру клялась, что вчера – это был последний раз... Это про нас песня. Слово в слово.
– Она … изменяла тебе? – я не верила своим ушам, – но почему?
– Ума не приложу, чего ей не хватало! Секса? Вряд ли! Я всегда желал ее. Много работал, все делал для семьи. – Он не смотрел на меня. По мере рассказа его лицо медленно заливалось краской. – Измучился я страшно. И бросить не могу, и жить невозможно. Стыдоба! После очередного её загула категорически заявил, что разведусь с ней и заберу сына. Она стала плакать, просить, чтобы снова простил. Клялась, что одного меня любит. Но я-то знал цену её клятвам и обещаниям. Всё! – сказал резко и впервые ушёл спать в другую комнату. Тогда жена заявила: «Если не простишь – повешусь!» Не придал я значения этим словам. Пугает! Что ей ещё остается? Не могу больше! Хоть сам в петлю лезь! Закрыл поплотнее дверь и уснул. Проснулся ночью от звуков каких-то странных. Прислушался – из туалета звуки доносятся. Хотел встать, посмотреть, что там такое, а потом... догадался... догадался, что там происходит.
– Догадался – и не встал? Не остановил?! Не помешал?!
– Не помешал.
Во мне всё замерло.
– Как же... у тебя... хватило на это сил?
– Не было у меня никаких сил, в этом всё дело.
Мы долго сидели молча, не глядя друг на друга, потом он посмотрел на часы и сказал бесцветным голосом:
– Пойдём. Пора на обед.
Ночью я не могла уснуть. Как только закрывала глаза, сразу возникала картина трагедии. Я видела её в деталях, словно находилась там в роковую ночь. Конечно, она не хотела умирать и нарочно шумела, чтобы разбудить его, чтобы он почувствовал степень её отчаяния и раскаяния и снова простил. А он... Как он мог! Любила ли она его? Наверное, любила. Смертью своей доказала это. А почему изменяла? Чего-то не хватало ей …. Чужая душа — потёмки.
Впервые за прошедший месяц вспомнила о муже. Интересно, а он смог бы так поступить – дать мне умереть? Клубок размышлений привёл к мысли о нашем разводе. Инициатором была я, но ведь он согласился! Не боролся за меня, не сказал – умру, если оставишь. Значит, не любил, а точнее – разлюбил давно. Выходит, правильно я сделала. Другие мужчины вон, что женам ради любви прощают. Прощают ли?!
Всё перепуталось в моём сознании. Я чувствовала себя одинокой и несчастной. Стала думать о сыне, о маме – полегчало. Господи! Да что же я за мать! Предаюсь тут низменным страстям, а сынок там соскучился, да и мамочка, наверное, устала с ним. Такая острая тоска пронзила меня, что, едва рассвело, собрала вещи, на тетрадном листочке написала размашисто: «Миша, прости, прости, прости!», схватила чемодан, пешком добралась до автотрассы, остановила попутку и помчалась на вокзал.

* * *

Дома бросила чемодан, переоделась, взяла самое необходимое и тотчас умчалась снова – ещё успевала на свою электричку.
В деревне меня ожидал сюрприз. Подходя к маминому двору, увидела через забор в огороде мужчину. Он держал в руках шланг и поливал грядки. Я не сразу узнала бывшего мужа. «Сына приехал повидать. Похвально». Вошла во двор и очень удивилась: везде чувствовалась рука мужчины – хозяина. Мама и Санька, сияющие, радостные, повисли на мне.
– Мама, мы с папой на рыбалку ходили, вот такого щурёнка поймали! – первое, что сообщил сын. – А ещё мы с папой будку Тузику новую сделали...
– А ещё забор починили, – вставила мама.
–И когда это вы всё успели?
– Так ведь он давно тут. Как ты уехала, дня через три объявился. Мужчины твои – молодцы, настоящие хозяева!
Мама нахваливала зятя и внука, а я понимала подтекст – ей всей душой хотелось восстановить нашу семью.
– Привет, Соколова! – сказал муж издали, не выпуская шланга из рук. Сказал весело и просто, назвав мою девичью фамилию. Я снова удивилась – привыкла видеть его насупленным и серьёзным.
– Привет, Володин! – сказала в ответ и ехидно спросила, – с каких это пор тебя на сельхозработы потянуло?
Он не обиделся и с улыбкой ответил:
– Да вот ... потянуло, – и, глядя на меня с восторженным удивлением, добавил, – прекрасно выглядишь!
– Спа-си-бо...
Нет, ей – Богу, не узнаю человека. Что это с ним? До развода он в упор меня не замечал. Помню, купила новое платье, решила его мнением поинтересоваться. Оделась и стала перед ним в позу манекена:
– Ну, как?
Муж тупо смотрел на меня.
– Тебе нравится?
Он мучительно соображал, о чём его спрашивают, наконец, выдал:
– Подстриглась, что ли?
Он так и не узнал размера моей одежды и обуви, моих вкусов и пристрастий, моих мечтаний …

Стряхнув горькие воспоминания, вошла в дом. Мы говорили с мамой,

сынок не отходил ни на шаг, тычась мне в бок, как телёночек. Было так хорошо и радостно, что старые обиды ушли куда - то, и присутствие бывшего мужа нисколько не сковывало. Тем более, что на нём не висело страшных грехов: не оскорблял, не изменял, не... убивал. Я содрогнулась, отгоняя прочь воспоминания, и вернулась к маме и сыну:
– Что ты сказал, сынок?
– Не слышишь, что ли? Папа обещал завтра свозить меня в райцентр, в парк... Там машинки электрические – покатаемся. Поехали с нами! Поедешь?
– Конечно, поеду, сынок. Я тоже люблю на таких машинках кататься.
Сын, счастливый моим согласием, побежал делиться новостью с отцом.

Признаться, раньше я не любила прогулок с мужем, потому что он всегда шёл впереди, а мы с Санькой – метрах в трёх сзади. Он шёл, не оглядываясь, даже если мы переходили оживленный перекрёсток. Останавливался, покупал мороженое, вместе сидели за столиком в кафе, а потом опять: он – впереди, а мы – сзади.
Самое смешное, что и вдвоём мы гуляли точно так же. Я обижалась: «Ты что, стыдишься меня?» Муж спохватывался, метров десять шёл рядом, а потом опять уходил вперёд. Обиженная, я останавливалась, а он, не замечая этого, шёл дальше и при этом разговаривал со мной! Наконец, замечал моё отсутствие, оглядывался и страшно злился. Глотая слезы, я возвращалась домой, а он плёлся сзади. Так вот гуляли. Потом я вовсе отказалась от прогулок с ним – ради покоя в семье.

Через два дня муж притянул к себе сына, похлопал по спине, поцеловал в макушку, позволил поцеловать себя тёще, посмотрел на меня долгим грустным взглядом и уехал...
У меня тоже заканчивался отпуск, назавтра отчалили и мы с сыном.

Лето набирало высоту, все разъехались кто куда в погоне за призрачным счастьем, никто не вспомнил про мой день рождения. Да я и сама едва не забыла о нём, если бы не визит мужа. Он пришёл вечером с цветами, принёс шампанское и большую коробку конфет. Мы посидели на кухне, выпили шампанского за моё здоровье. Разговор не клеился, а когда сын пошёл спать, гость заторопился уходить. Уже в дверях протянул мне аудиокассету, пробормотав:
– Чуть не забыл, это взамен той, что ты потеряла. Завтра зайду, Саньке обещал.
Я взглянула на кассету: старые песни Пугачёвой. Надо же! Как трогательно! Я давно ещё потеряла такую кассету и очень горевала, а он подшучивал надо мной, над моими «совковыми» вкусами и музыкальными пристрастиями. Сам не слушал ничего, не помнил имён исполнителей, тем не менее, всегда иронизировал по поводу нашей эстрады.
Спать не хотелось, телевизор смотреть – тоже, решила сделать себе подарок: послушать сильный, страстный голос любимой певицы. Я поставила кассету, налила в бокал шампанского и уселась в кресло в предвкушении удовольствия.
Прозвучала первая песня, и вдруг... наступила пауза. Что такое?! Хотела уже встать, но услышала незнакомый глуховатый голос: «Вера, дорогая... извини, что прерываю. Но, пожалуйста, послушай и меня тоже. Я долго шёл к этому разговору, наберись терпения – выслушай!»
Удивление сменилось волнением, у меня задрожали руки, словно услышала голос человека, которого давно похоронила. Я уселась на место, сердце гулко стучало, мешая слушать.
«В первые месяцы после развода я был взбешён – почему ты так поступила со мной? Что за идиотский каприз?! Бросить меня – за что?! В собственных глазах я был идеальным мужем: хорошо зарабатывал, вы с сыном ни в чём не нуждались, я никогда грубого слова тебе не сказал, не изменял. Был уверен, что и ты счастлива. Ведь у тебя было всё: хороший муж, сын, семья, дом, достаток – всё!»
На этой фразе его голос зазвенел, как натянутая струна. Потом пауза , и снова голос, горький, ироничный:
«Я был счастлив и гордился тем, что всё, что имею, заработано моими трудами, моим умом. Я гордился собой: и жену – то выбрал на зависть другим, красивую и хозяйственную. Я сотворил микромир, в котором жилось комфортно, и ничего лучшего не желал... И вдруг! Ты посягнула… ты всё разрушила! Как же я ненавидел тебя!
Голос надолго пропал, слышался только шелест пленки. Я ждала.
«Извини, говорю не по- написанному. Я попытался посмотреть на нашу жизнь твоими глазами. Не получилось… Оказалось, я совсем не знаю тебя… Просто «потреблял» и не удосужился заглянуть поглубже. Я придавал значение только тому, что делал сам, но никогда даже не задумывался, а что даёшь ты? То есть внешние проявления я ценил: обеды там… чистота… а, кроме этого, ничего не видел. Дальше – хуже. Я вынужден был признать, что мой мир рухнул в одночасье, потому что в нём не стало тебя... Я виноват перед тобой. Очень виноват. Прости! Спасибо, что набралась смелости «стукнуть меня по башке», иначе и состарился бы таким вот… индюком».
Я не вытирала слёз и чувствовала, что ко мне возвращается что-то утраченное, с чем давно простилась, но не смирилась с потерей. Голос на плёнке заставил разреветься ещё сильнее: «Вера, я люблю тебя, я не могу без тебя жить, я просто … умру без тебя, понимаешь?! Возьми меня назад в мужья...»
Пауза. «Не отрекаются любя, ведь жизнь кончается не завтра», – сочувствуя мне, запела Пугачёва.
Я сидела в кресле, скрестив руки, покачиваясь в такт мелодии, и была благодарна певице, как доброй подруге, за соучастие и сопереживание.

Утром позвонили в дверь. Кто бы это в такую рань? Муж стоял на пороге, неестественно спокойный
– Заходи, – пригласила я.
Он молча отрицательно покачал головой и смотрел мне в лицо, пытаясь по глазам понять, услышан ли он.
– Да заходи же, чудо моё! — сказала я, улыбаясь.
Он вздрогнул, а потом, схватив меня в охапку, внёс в квартиру и, не отпуская, стал осыпать поцелуями.
– Пусти, сумасшедший, задушишь... – я шутливо отбивалась от его ласк.
– Ма...а...а… Ты чего...? – сонный Санька тревожно выглядывал из своей комнаты, а увидев отца, всё понял, с разгона прыгнул на нас, уцепился, мы втроём упали на пол в прихожей, получилась куча – мала.
– Доброе утро, друзья! – громко донёсся бодрый голос из радиоприемника.
Эти слова неожиданно вызвали бурю хохота. Сидя на полу, мы смеялись до коликов в животе, а, отсмеявшись, я сказала нарочито строго:
– Мужчины! Кто у нас сегодня дежурный по кухне? На пост, шагом марш!

 

[npenpecc]

Приятель рассказал:
Вчера, как обычно, поехали с отцом к Большому. В этот раз нас просто не пустили. Обидно жутко. Каждый год все было хорошо, приходили люди, поздравляли ветеранов, создавая атмосферу праздника. Сбои начались в прошлом году, когда ветеранов пустили к Большому, а людей, которые пришли поздравить - нет. Объяснили шествием Бессмертного полка. В этом году еще лучше - нас не пустили. Точнее, пустили бы, но - пешком. Но ветераны все примерно как мой отец - им по 95 лет, мало кто может пешком пройти такие расстояния. Я ничего не имею против Бессмертного полка, я все понимаю, но есть же живые ветераны, мне кажется имеет смысл уделить им внимания немножечко. Правда - их мало. Ну... не знаю... Мы же не просим льгот и т. д. Можно было перенести место встречи туда, где живые участники войны не будут мешать шествию (как я понимаю, это два разных праздника) и сообщить об этом. Ну, ладно...
А самое удивительное, отец очень расстроился, что нам не удалось добраться до Большого Театра, но волновался не о себе. Он переживал, что люди, которые каждый год приходят туда с фотографиями с прошлого праздника и всегда находили его, скромно сидящего на лавочке, в этот раз подумают…
А мы просто не сумели пробиться. На каждом пункте заграждения нам говорили: «Даже не пытайтесь» Когда я предложил сотруднику полиции на перекрытой набережной, подойти и все это сказать отцу-ветерану, он просто завёл машину, закрыл окна и отвернулся. Зато мы живы!!
А проблема наверное вот в чем: в новостях пишут что этот полк - "акция", а мы собираемся просто чтобы устроить ветеранам праздник и сами празднуем. У нас это не акция

 

[Хенк]

В том то и дело, что для людей это - Великий Праздник, а для власти - акция. Стыдно за власть перед ветеранами!

 

[андрей филиппов]

ЭТО БЫЛО В СССР И НИКТО НЕ СОБИРАЛ ПО СЕТИ ДЕНЬГИ НА ОПЕРАЦИИ ...
1983 год. СССР. Когда маленькой литовской девочке отец нечаянно отрезал ступни, ей был предоставлен самолет и персональный воздушный коридор до Москвы. А в Москве за ее ножки боролся грузинский хирург. И никому в голову не приходило поинтересоваться национальностью....

Жила-была девочка Раса. В советской Литве. "Летом 83-го года с ней произошло несчастье: ее отец-тракторист работал в поле, и случайно косилкой ей отрезало ступни обеих ножек. Расе было 3 года.На дворе скоро ночь. В деревне нет телефона. Умереть — да и только. От потери крови и болевого шока. Через 12 часов дочка тракториста из колхоза «Вадактай» лежала на холодном операционном столе в столице СССР. Для Ту-134, по тревоге поднятому той пятничной ночью в Литве, «расчистили» воздушный коридор до самой Москвы. Диспетчеры знали — в пустом салоне летит маленький пассажир. Первое звено «эстафеты добра», как написали литовские газеты, а вслед за ними и все остальные. Ножки, обложенные мороженой рыбой, летят на соседнем сиденье. В иллюминаторах — московский рассвет, на взлётном поле — с включённым двигателем столичная «скорая». А в приёмном покое детской больницы молодой хирург Датиашвили — вызвали прямо из дома, с постели — ждёт срочный рейс из Литвы. «Она — не она» — навстречу каждой машине с красным крестом.
«Начальство не давало добро: никто не делал ещё таких операций, — вспоминает Датиашвили. — Пойдёт что не так — мне не жить». 12-й час с момента трагедии… — Вынесли на носилках — крошечное тельце, сливающееся с простынёй. Кричу: ноги где? Ноги переморожены, на пол падает рыба…

Рамаз Датиашвили говорит: оперировал на одном дыхании. Сшивал сосудик с сосудом, артерию с артерией, нервы, мышцы, сухожилия. Через 4 часа после
начала операции выдохлись его помощники, которых он еле нашёл в спящей Москве: медицинская сестра Лена Автонюк («у неё экзамены, сессия») и
сослуживец доктор Бранд («он у вас сейчас человек известный»). Рамаз шил один: ещё сухожилие, ещё один нерв. «Я как по натянутой проволоке шёл:
стоит оглянуться — и упадёшь…» Через 9 часов, когда были наложены последние швы, маленькие пяточки в ладонях доктора потеплели… Пропасть
была позади.. " Я помню, как искренне переживала за Расу вся страна. Ножки Расе пришивали в Москве, доктор, делавший операцию, был грузином.
Никому и в голову не приходило думать о ее национальности.

 

[Aqualuxe]

— Вась, возьми меня на Пасху домой, возьми меня, сынок. Я прислонюсь где-то в уголке, в рот платок, чтобы не кашлять, и пробуду несколько дней в родном доме, где и стены лечат. Я здесь не выдержу.
— Вы, отец, как ребенок. Тепло вам, чисто, есть имеете, еще что-то из дома привезу, лекарства куплю.
— Я не хочу есть, Вася, я уже год не был дома, — старый Петр пытается заглянуть сыну в глаза. — Я сам остался в палате, всех забрали домой.
— Ну хорошо, хорошо, до праздников еще четыре дня… Заберу.
Василий отвернулся к окну, а обрадованный Петр начал ходить по палате, рассказывая сыну, что ему уже намного лучше. Оставшись наедине, посмотрел в окно. Весна … плакучие ивы, которые кто-то посадил на больничном дворе, распустились и зазеленели. Везде так тихо.
— Все-таки не всех забирают родные на праздники, остаются тяжелобольные и те, у кого никого нет. Одиночество снова начало окутывать Петра и неистово сжимать в груди. — Как выдержать еще четыре дня? Когда приеду домой, сразу пойду на кладбище к Марии. Мария, сердце мое разрывается при мысли, что тебя нет. Легкие облака плывут и плывут синим небом, то скапливаются, то бледнеют, и внезапно теряются в бесконечности. Белые покрывала на больничных койках, запах лекарств и тишина, неистово угнетает, обескровливают душу, рвущегося на родной двор, где появился первоцвет.
— Боже, Боже, верни меня домой, шумит сосна у калитки и от печали обо мне седеете марьина могила, верни меня на день—два, а потом делай со мной, что хочешь, — шепчет Петр, задыхаясь от кашля.

— Верочка, я привезу папу на праздники домой, — Василий умоляюще заглянул в глаза жены, попытавшись обнять ее за плечи. Вера нервно повела плечом и высвободилась из объятий. — Ты знаешь, что твой папа болен туберкулезом и может заразить всю семью.
— Но врач сказал, что он давно не выделяет туберкулезных палочек. Поэтому не представляет опасности для людей, которые его окружают.
— Ты веришь врачам? Я вообще уже никому и ничему не верю. Эти медики теперь ничего не понимают. Разве врач болеет за нас? Больше больных — больше денег. Ты хочешь нас обречь на вечную болезнь и гибель?
Вера замолчала и до вечера не обмолвилась с Василием не словом, а ночью долго плакала, жалобно говоря, что Василий ее не любит. Он прижимал жену к груди, целовал мокрое от слез лицо, просил прощения и еще раз повторял, что ничего с отцом не случится, если останется на праздники в больнице.
В субботу Петр не отходил от окна. С болью смотрел на солнце, передвигалось небом, и на листочки, завязывались в почках, на зеленые ростки травы, тянулись к свету, и на красивых молодых аистов, которые кружили высоко-высоко.
—До вечера еще далеко, ты приедешь, сынок, за мной, приедешь, Вася. Где-то в церкви Плащаницу убрали. Мария с пятницы на субботу всегда всю ночь сидела у Плащаницы.
— За что нас, Иисус, распяли? — сказал Петр громко. — За наши грехи наши, а не за Твои, ибо Ты был безгрешен. Безгрешен, а скончался в таких муках , чтобы нас, грешных, спасти. Какие нечеловеческие муки Ты терпел. Прости мне, что жалуюсь, и не оставляй меня самого, не оставляй меня. Я слышал, как врач говорил сыну, что позволяет взять меня на несколько дней домой, что я уже не заразен.
Солнце начало клониться к закату, посылая последние лучи на молодые кроны. Принесли ужин — молочную кашу, чай и кусочек хлеба.
— А вас почему домой не забрали? — пожилая женщина, которая принесла еду, сочувственно посмотрела на больного. Не ответил, потому что сожаление сжало спазмом горло. Когда она через некоторое время зашла забрать посуду, то увидела, что он к еде не притронулся. Тяжело вздохнув, понесла все на кухню. Петр на мгновение почувствовал присутствие в палате присутствие своей умершей жены Марии. Это ощущение было такое сильное, что он чуть не потерял сознание. В груди колотило отчаянно, мир как-то странно качнулся, а взгляд не мог покинуть плакучей ивы, так печально опустила она свои прекрасные цветущие ветви. Прижался горячей щекой к холодной подушке и так пролежал до утра, не закрыв глаз. Месяц заглядывал в большое окно, то прячась за облаками, то выныривая из-за них, бросал свой холодный отблеск на бледное, измученное болезнью лицо и на сухие блестящие глаза, в которых отразилась невыразимая тоска.
Рано утром на Пасху Василий с Верой и восьмилетним Романом пошли в церковь. После обедни хотел ехать в больницу, но приехала в гости — верина родня. К вечеру сидели все за богатым праздничным столом, поздравляя друг друга с Праздником, пели «Христос Воскресе!».
Василий почувствовал в груди такую неописуемую грусть, не выдержал и вышел на улицу. В церкви звонили в честь праздника, а грусть перерастал в страшную душевную боль, бередила сердце. Вспомнил, как когда-то, именно на Пасху, десятилетним мальчиком лежал после операции на аппендицит в реанимационном отделении. К нему никого из родных не впускали, но папа весь день простоял под окном. Он улыбался Васильке сквозь слезы, лепил из пластилина животных и показывал ему. Врач отгонял папу от окна, он отходил, снова возвращался и стоял до тех пор, пока Василек не заснул. Проснувшись на следующий день на рассвете, мальчик снова увидел отца, который заглядывал в окно. До сих пор не знает, где тогда ночевал отец…
Проводив гостей, Василий грустно сидел еще около часа, а потом лег спать. Но заснуть не мог. Вера прижималась к нему, целовала и горячо шептала, что любит его. Утром, готовя для отца сумку с едой, положила туда вкусную колбасу, дорогие конфеты и несколько лучших мандаринок. Василий чувствовал себя таким опустошенным, почти не слышал ее слов. В больнице был поражен тишиной, что наступила в коридорах. Не стал дожидаться лифта, побежал по лестнице на седьмой этаж.
Отцовская кровать была пуста, только пружины чернели, резко контрастируя с бельем застеленных коек. Едва переставляя тяжелые ноги, подошел Василий к дежурной медицинской сестре. Не дожидаясь вопроса, она тихо сказала, что никто такого не ожидал. Обширный инфаркт разорвал сердце отца именно на Пасху.
— Делали все возможное, но, к сожалению…

И замолчала…

© Ольга Яворская​

 

[нарофоминец]

В том то и дело, что для людей это - Великий Праздник, а для власти - акция. Стыдно за власть перед ветеранами!

Когда слышу слово "акция", особенно в отношении Дня Победы, хочется лица, употребляющим это выражение (причем с жутким умилением), взяв за шкирку, потыкать носом (рожей) в понятие слова "акция". МЕРОПРИЯТИЕ, НАПРАВЛЕННОЕ НА ДОСТИЖЕНИЕ ЦЕЛИ. Но такие мероприятия должны быть системными, постоянными, а не от даты к дате, а акция - это что то одноразовое. Ветеранов надо чтить и уважать круглый год, а не в День Победы. Родителей, Родину, землю свою - надо любить и почитать всегда, а не в День Земли, не в День Независимости или Конституции и не в День Семьи. И любить надо не словами, а делом: помогать людям, не гадить в природу и искренне (ИМЕННО ТАК) почитать и сохранять то, что создано до нас и после нас должно сохраниться. И перестать бесконечно умиляться "чутким" (одноразовым) акциям. Давайте просто и без пафоса помогать истинно нуждающимся, и чтить свои святые даты так, как велит сердце.

 

[Jekson221]

ЕГО ЗВАЛИ МИША

Его звали Миша, мы познакомились с ним на первичном приеме по отбору больных на стационарное лечение.

Занимались мы тогда всем, но профессор предпочитал оперировать больных с сосудистой патологией, что, собственно, и заставило меня рыскать по городским поликлиникам в поисках таких вот больных для профессорского кайфа.

Кайфа было много, крови и страданий тоже, а больше всего после этих операций было трупов. Трупов молодых, как правило, внешне абсолютно сохранных людей. Которым, как говорится, жить бы еще и жить. Что это было – бездумье наше, или безответственность, а может, действительно тяжелые заболевания, приводящие к неминуемому смертному концу? Вопрос философский, в медицине всегда куча таких вопросов. Но больные об этом догадываться не должны. Иначе кто нам поверит? А что врачу делать? Сам оставайся наедине с этим и думай, либо мучайся всю жизнь, так и не разрешив эту проблему, либо это все раз и навсегда подальше пошли, и прекрати тем самым эту постоянную внутреннюю истерику.Свернуть


Ну так вот и случилось, что послав все это подальше, я встретился с Мишей в одной из районных поликлиник, где консультировал, как сосудистый хирург.

Он зашел в кабинет походкой легкой, чуть прихрамывая, одет хорошо, выбрит, под мышкой целлофановый пакет, а в нем явно бутылка коньяка. Ага, значит это мне. Ну, как же? Я ведь все-таки консультант с кафедры, птица редкая в районной поликлинике, и важная. Ну, улыбнулся. Поликлинический врач с уважением, назвав меня доцентом (которым я не являлся), подала бумаги и в тех же уважительных тонах изложила историю болезни. Слушал в пол-уха, а мысли одна была: интересно, а что за коньяк он мне принес, и когда, так сказать, вручать будет. Ну, в общем, и слушать доктора было не обязательно. Места есть в отделении, время летнее, отпускное, пациентов немного. «Пусть, – думаю, – полежит, пообследуется, там видно будет». Выписываю направление, спрашиваю, как зовут? «Миша», – отвечает. Улыбнулся он, и я вдогонку. Что-то проскользнуло между нами, даже о бутылке с коньяком забыл. Взглянул в глаза – синие, хоть и есть такой самоуверенный блеск, но добрые и, как бы это сказать, теплые что ли, душевные. Решил – подружимся. Назначил время госпитализации. Он встал, поблагодарил, и вышел. А бутылку просто так на стуле оставил.

Прошел год со дня первой Мишиной госпитализации. Зима. Он лежит в отдельной палате: моей личной палате, где обычно лежат платные больные. Я прихожу на службу рано утром: еще темно, воскресенье, суточное дежурство. Поднимаюсь к себе в ординаторскую, иду медленно, прислушиваясь к звукам в палатах – все спокойно, тихо. Все тихо, только не у меня в душе. Там боль, там стыд, безнадежье.

Я знаю, что я должен буду сейчас сделать, знаю, и не в силах это все-таки сделать. Я должен буду войти в Мишину палату; я должен буду смотреть на то, что от него осталось; я даже знаю, в какой позе он меня встретит; знаю, что он не спит; знаю, что ждет меня. Я должен буду глянуть ему в глаза, которые не пересыхают от слез, и… я должен буду сказать тому обрубку без ног – что, собственно, и есть Миша, – что все выяснил, что наконец-то нашел, и дозвонился до его жены. И что она больше не придет сюда, потому как ушла с детьми к другому.

Я должен, не могу. Кто-то другой открывает за меня дверь палаты, кто-то другой здоровается, пытается найти слова утешения, слова… В палате темно, койка подвинута к окну, а на ней Миша, сидит, отвернул голову и смотрит на светлеющий зимний сад. Он молчит, не поворачивается в мою сторону, но я знаю, что слезы текут по его щекам. Я сажусь на краешек кровати. Тишина, темнота. Миша так и не посмотрел на меня, только сквозь зубы: «Не говори, я все понял, иди, работай, у тебя же обход, больные».

Вздохнул я, встал, поплелся к выходу из палаты, да в ординаторскую. Какая там работа? Поспать бы часок, а лучше бы 200 грамм. Гм, утро ведь только. Сел за рабочий стол, вскипятил кофе, прямо в ординаторской закурил. Тупо уставился на стенку. Поплыли воспоминания. Четче, ярче.

Вот то же отделение, только год назад, светлый зимний день. Открывается дверь и входит Миша. «Здравствуйте, доктор, Вы меня помните?» Роюсь в памяти. Ах, ну да, полгода назад, консультативный прием в поликлинике. Смотрю на него. Так же подтянут, также хорошо одет и тот же целлофановый пакет с коньком подмышкой… Только вот палочка в руках, опирается при ходьбе. Ну, предложил садиться, спрашиваю, что ж так долго ехал, мол, госпитализироваться? История обычная, ответ тоже: «Некогда было. А сейчас можно? Уж больно беспокоить болезнь стала». Знаю, зимой с местами плохо, но почему-то говорю: «Конечно, можно, как же нельзя? Госпитализируйся, только направление сохранилось?» – «Нет, – отвечает, – потерял». И это не проблема. Пишу на имя главного врача бумажку с просьбой госпитализировать своего родственника. Отдаю Мише, дуй – говорю – к главному, подпишет и давай прямо в приемный покой. Заведут историю болезни, ну а потом уж к нам. Ничего не ответил, встал и пошел медленно из ординаторской, а бутылку опять на стуле без слов оставил.

Медленно листаются страницы памяти, медленно плывут образы, как бы застилая собой реальность.

Первый вечер и ночь после поступления Миши на отделение. Стук в дверь, входит он, с палочкой, улыбается, под мышкой тот же дежурный пакет: «Можно, доктор?» Улыбаюсь в ответ, и сразу достаю лимон и сахар, рюмки. Он все понимает без слов. Открыли бутылку, выпили. Я пью мало – дежурство все-таки, – но отказать не могу. Какая-то связь между нами незримо протянулась от самого первого знакомства, крепнет каждую минуту, усиливается.

Болтаем о многом. О трудностях жизненных; о проблемах в семьях; о детях, у Миши их двое – мальчик шести лет и девочка четырех; ну и, конечно, о бизнесе. Миша держит торговлю плюс ремонтные мастерские, обещает бесплатный ремонт моей машины. Улыбаюсь, вижу желание у него просто сердечное, без всяких заискиваний и тонкого шантажа: «Мол, доктор, я для Вас все, а Вы обязаны меня вылечить». Приятно.

Угукаю в ответ. Гоню от себя картины будущей судьбы Мишиной, зная ее наперед: насмотрелся, исключений не бывает. Гоню опять: грустно. Все зависит только от времени, от меня – ничего.

Перед глазами сотни подобных больных; как правило, молодых; как правило, самоуверенных, обеспеченных и сильных. Это только в начале, а потом – сотни искромсанных, изуродованных тел, сотни воющих от боли обрубков, которые в свое время были людьми, которые шагали по жизни в состоянии радости и чувства бессмертия почти реального, состоянии хозяев жизни, которые умели любить, и были любимы. И которые заканчивали свои жизни в одиночестве, всеми покинутые и ненужные на койках третьесортных больниц.

Трясу головой, наливаю себе пол стакана, выпиваю залпом. Т-с-с-с-с, ни слова, Миша даже догадываться об этом не должен. Он должен хоть чуть еще побыть в иллюзиях, и моя задача их продлить – чем дольше, тем лучше. Это и есть основное лечение, это и есть моя основная задача – задурить голову больному, запудрить мозги, увести от реальности. И делать это я должен до конца, пока больной не окажется в вышеизложенном состоянии обрубка и не завоет от ужаса, и не кинется на меня, пытаясь задушить, поняв, что его обманули, или не перережет себе вены. Хотя, конечно, как то, что осталось от человека, может реально причинить мне физический ущерб?

Видел я эти попытки: бросок всем телом оставшимся с кровати в твою сторону, легкое натренированное годами врачебное движение в сторону от койки – и безумный обрубок воет от боли на полу, пытаясь дотянуться все-таки до обманщика, до человека, виновного в этом несчастье, до средоточения зла, которое надо обязательно уничтожить, потому как рядом с ним жить невозможно. Видел, видел и готов все это видеть опять, но не сейчас и не с Мишей. Это уж слишком, это только начало, а как будто уже режут и не ноги, а душу кромсают. Надо бы плюнуть, да уволиться, надо бы...

Ночь подходит к концу, мы уже вторую бутылку допили, а Миша все говорит, говорит, как будто знает все мои мысли и хочет меня от них отвлечь, как будто боится за меня. И глаза у него тревожные, все время пытаются с моими встретится. А может, это мне просто кажется, потому как опьянел? Может.

Утро, пора сдавать дежурство, прощаемся до следующей недели.

Дни текут чередой, Миша уже несколько месяцев у нас, лечим, надежды как всегда никакой, труднее и труднее делать вид, что все идет по плану. Ну, то есть по плану-то все идет, но не по Мишиному, а по моему. Сперва делаем вид, что обследуем, потом – что лечим консервативно, потом – попытки внутриартериальных трансфузий, потом – попытки сдержать начинающуюся гангрену, потом – попытки лечения осложнений от нашего лечения. Попытки, попытки. Кто кого обманывает? Время шуршит, недалеко и до операционной.

Заключение в предоперационном эпикризе: «Учитывая неэффективность консервативной терапии, длительно существующего заболевания, наличие признаков прогрессирующей гангрены обеих конечностей, следует признать целесообразность высокой ампутации обеих конечностей на уровне верхних третей бедер. Операция планируется в один этап под эндотрахеальным наркозом. Согласие больного на операцию получено, родственники оповещены».

Дурь какая-то. Никого я не предупреждал и согласие на операцию у Миши не получал. Вот написал, и пойду в палату его оповещать, подпись, значит, получать, и сообщать ему эту радостную весть. А жена вообще уже месяц как исчезла. Совсем плохо.

Порылся в ящике стола, нашел полбутылки коньяка, сунул в карман и пошел к Мише в палату. Надежда, все еще надежда в его глазах. Бред какой-то. Ноги черные, опухшие, в волдырях, а в глазах – надежда. Все, кончились игрушки, кончились прятки. Ну, давай, Миша, выпьем, давай. Завтра, брат, будешь без ног, совсем новым человеком. Завтра новая жизнь, или новая смерть. Это, конечно, я про себя говорю. Но и реальные мои слова ничуть не мягче. Выпалил и хлопнул стакан, Миша за мной. Не смотрим друг на друга, а коньяк как вода. Встал я и, не прощаясь, вышел.

Все время так: сколько раз это говорил больным, а все равно жутко и тошно и как в грязи, как мошенник себя совестливый чувствуешь.

Утро, трезвый и злой. На кого? На себя, что ли? Не пойму. В палату к Мише перед операционной не пошел. Если честно говорить, то просто струсил, наверное, это и есть причина моей злобы. Наверное. Или это злоба от полного бессилия? Поплелся в операционную…

Ассистент – молодой интерн, Миша под наркозом. Мыл руки и думал: а может, симулировать сейчас сердечный приступ, пусть кто-нибудь другой ноги пилит? Поздно, вот и в операционной, влетел с размаху в халат, перчатки опять не те дали. У меня же четвертый номер, сколько раз говорить одно и то же. Смолчал. Анестезиолог добро дал приступить к операции. Рубанул сразу все слои до кости, циркулярным разрезом на левой ноге. Крови вообще нет. Бедренная артерия непроходима. Пилу в руки. Кость быстро перепилил. Мышцы сшил, кожу. Поднял ногу. Господи, какая тяжелая и… неживая, нереальная. Сбросил в таз. Вторую ногу ампутировал почти с закрытыми глазами и быстрее в два раза. Хотелось на волю. Все, разорвал завязки на халате, даже не поблагодарив медперсонал, выскочил из операционной. Во рту горечь и сухость, поджилки дрожат, сердце щемит, такое впечатление, что действительно сердечный приступ. Сестра со стаканом спирта разбавленного стоит рядом. Я ей, мол, – не заказывал, а она мне кивает: выпейте доктор, это первое лекарство после таких вот операций, все так делают. Улыбнулась, пожалела, значит. Ну и я тоже гримасу скорчил в ответ. Выпил залпом и пошел восвояси. К Мише в реанимацию так и не зашел, пусть гадает сам, кто его на самом деле на треть укоротил.

Воспоминания, воспоминания тянутся как пленка в старом кинопроекторе, убыстряются, сливаются с настоящим, приобретают черты реальности, обретают самостоятельную жизнь… Вот палата, где Миша лежит после реанимационного отделения, вот мой обход, вот молчание между нами, игра в «ничегонепроизошло», вот перевязки, вот опять дежурство и дежурная бутылка конька, которую приношу уже теперь я. И молчание, молчание, кричащее у нас обоих изнутри, которое глушится спиртным. Что это? Сумасшествие?

Просыпаюсь утром в ординаторской в холодном поту. Приснилось, что надо идти на обход, а не могу, потому как вчера мне отрезали обе ноги…

Воспоминания… Слились наконец-то с настоящим, рассеялись. Та же ординаторская, то же утро, тот же Миша, без обеих ног, без жены и без детей. И, как оказалось, и без бизнеса, украденного той же женой и его компаньоном. Та же реальность. Нет выхода, нет возможности, решительно нечем помочь. Фиаско, полное поражение. Нет сил жить. А как он живет? Он сильнее меня в тысячу раз. Почему? Надо спросить…

Все еще утро, которое тянется – кажется – бесконечность, кажется – целую жизнь, наполненную каждую секунду страданием и болью до краев. Они переливаются через край, топят тебя, лишая сил и Веры в хорошее. Безнадежье, мрак и на сердце и в отделении и на улице. Тянусь на утренний обход, вяло перелистав истории болезни вновь прибывших. Трое из них с Мишиной болезнью, трое из них такого же возраста и с такой же судьбой и финалом в никуда. Колесо, не успев остановиться, опять набирает силу. Мишину палату оставляю на потом, последней. Ну вот и она. Долго стою перед ней, думаю, или просто малодушествую.

Наконец-то толкаю дверь ногой и наконец-то встречаюсь с его взглядом. Спокойный… и слез нет. Да, они действительно временами прекращаются. Самозащита срабатывает. Иначе можно просто умереть. Иду к холодильнику, достаю бутылку. В холодильнике палатном уже давно все, что приношу я. Вот и чувствую себя хозяином. Два стакана. Миша мотает головой. Не буду. Я хмыкаю: понятно, утро ведь. Сам наливаю себе целый. Сидим, молчим. Или говорим молча? Долго. Надо идти.

– Знаешь, – говорит он вдруг, – принеси мне Евангелие. Я никогда его не читал, но что-то слышал. И знаешь, я всем все простил… Совсем простил и навсегда. И еще, можешь крест нательный для меня?
– Могу, – отвечаю.

Встаю и иду из палаты, а ощущение такое, что это я остаюсь в палате без ног, обрубком прикованным к постели, а Миша стремительно уходит от меня в неизвестный мне Мир.

Доброго пути тебе, Михаил, и помолись за меня, мне это очень надо!

 

[RusLan07]

Врача зовут Ирина. Говорят, хороший врач. Нам повезло. Я ни разу не видела ее лица. Она всегда маске и в очках.
Она - инфекционист. Хороший инфекционист и плохой психолог.
За все время, что она лечит мою дочь, она не сказала мне ничего успокаивающего.
Она разговаривает со мной языком цифр и фактов.
- ...лейкоцитов 12...
- Это хорошо?
- Это меньше, чем было, но больше, чем норма. И родничок просел. Пересушили.
- Это опасно?
- Я назначу препарат, и он стабилизирует....
Она разговаривает...неохотно. Родители лежащих здесь, в больнице, детей пытают ее вопросами. Она должна отвечать.
Но каждое слово, сказанное ею, может быть использовано против неё.
Ирина выбирает слова аккуратно. У каждого слова есть адвокат, зашифрованный в результате анализа.
Ирина хочет просто лечить. Молча. Без расспросов. Но так нельзя.
Я не знаю, нравится она мне или нет. Не пойму. Я вынуждена ей доверять. Здоровье моей дочери в ее руках.
Она вообще не пытается нравиться, успокоить меня, погасить панику. Но она и не должна, наверное.
Она должна лечить инфекции, а не истерики.
Я вижу, что Ирина устала. Сквозь стекла очков я вижу красные, будто заплаканные глаза.
Я уже не спрашиваю ничего.
Я и так вижу: дочери лучше.
Положительная динамика налицо.
Два дня назад дочка была почти без сознания, я сегодня сидит, улыбается, с аппетитом ест яблоко.
Ирина осматривает дочку, слушает, подмигивает. Говорит ей:
- Молодец, Катя.
А мне ничего не говорит.
Я же не спрашиваю.
После обеда привезли годовалого мальчика. Очень тяжелого.
Ирина стала вызванивать центральную больницу. Дело в том, что здесь, в инфекционной, нет реанимации. А мальчик очень плох. Но центральная грубо пояснила: у него какая-то нейроинфекция, лечите сами, у нас мест нет.
Рабочий день врача - до 15 часов. Ирине пора домой. У нее есть муж и свои собственные дети.
Но мальчик. Он очень плох.
Ирина остается на работе. Наблюдать за пациентом. Ругается с центральной. Требует прислать невролога и какой-то препарат. Ругается с мужем. Муж требует жену домой. Потому что мальчик - чужой, а дома - свои.
Медсестры притихли. Они привыкли, что начальство сваливает в три. После трех в больнице весело.
Годовалый мальчик с мамой лежит в соседнем с нами боксе. Слышимость отличная.
Мама мальчика разговаривает по телефону. Мне слышно каждое слово. Она звонит знакомым и просит молиться за Петю. Подсказывает, какие молитвы. Сорокоуст. И еще что-то. Просит кого-то пойти в церковь и рассказать батюшке о Пете. Чтобы батюшка тоже молился. Батюшка ближе к Богу, чем обычные прихожане, его молитва быстрее дойдет.
Я слышу, как врач Ирина вечером входит к ним в палату, и говорит маме мальчика, что лекарство нужно купить самим. Потому что в больнице такого нет. Запишите, говорит Ирина. Диктует препараты. Среди них - "Мексидол".
Я слышу, как мама возмущенно визжит:
- Мы платим налоги! ... Лечите ребенка! ... Везде поборы!... Я вас засужу...
Ирина ничего не отвечает и выходит из палаты.
Моей дочери тоже капают "Мексидол". Мы тоже покупали его сами.
Я слышу, как мама мальчика звонит мужу. Жалуется на врача, просит мужа принести иконы и святую воду.
У меня есть лишние ампулы "Мексидола".
Я беру упаковку и выхожу в коридор. В принципе, это запрещено, все боксы изолированы, но я ищу Ирину.
Нахожу ее в Ординаторской.
Она диктует список препаратов для Пети. Диктует своему мужу. Она меня не видит, стоит спиной.
- Ну, Виталь. Сейчас надо. Привези. Мальчишки побудут одни 20 минут. Не маленькие...
Виталя бушует на другом конце трубки.
- Виталь, аптека до десяти. Потом расскажешь мне, какая я плохая мать. Сейчас купи лекарства...
- Вот "Мексидол", - говорю я. - У меня лишний. Пусть "Мексидол" не покупает.
Ирина вздрагивает, резко оборачивается.
Я впервые вижу ее без маски. Красивая.
- А, спасибо, - говорит она и добавляет в трубку. - "Мексидол" не надо, нашли...
Я засовывают в карман ее халата тысячу рублей.
- С ума сошла, не надо! - Ирина ловит мою руку.
- Это не Вам. Это Пете.
Она опускает глаза.
- Спасибо тебе, - тихо говорит она и поправляет сама себя. - Вам.
- Тебе, - поправляю я её обратно и возвращаюсь в свою палату.

Ночью Пете становится хуже. Я сквозь сон слышу, как Ирина командует медсестрам, какую капельницу поставить и чем сбить температуру.
Слышу также, как фоном молится мама мальчика.
Когда заболела моя дочь, мне хотели помочь тысячи людей.
Если привести примерную статистику, то примерно из каждой сотни тех, кто хотел помочь, 85% - молились за мою дочь и подсказывали мне правильные молитвы, советовали исповедоваться, вызвать батюшку в больницу, поставить свечку. Говорили: "молитва матери со дна морского достанет".
5 % предлагали попробовать нетрадиционную медицину, гомеопатию, остеопатию, акупунктуру, рейки, колдуна, бабку, целителя, метод наложения рук.
10% - прагматично давали контакты хороших врачей, советовали лететь в Европу, потому что "в России нет медицины, ты же понимаешь".
Я читала где-то, что чем ниже уровень жизни людей, тем сильнее Вера. Чем меньше зависит от человека, тем больше он уповает на Бога. Я не знаю, так это, или нет, но мама Пети выглядит как женщина, которая , если бы могла выбирать, повезла бы больного ребенка в церковь, а не в больницу.
Я сама верю в Бога.
Настолько, что я срочно покрестила дочку в больнице (батюшку в инфекционную больницу не пустили). Сама покрестила. Так можно в критической ситуации. Как наша. Нужна святая вода. Или даже вообще любая вода. И слова, продиктованные Богом.
Я верю в Бога. Сильно верю. Для меня нет сомнений, что Он - Есть. Свои действия и поступки я всегда мысленно согласовываю с Богом. И чувствую Его благословение.
Но у Бога очень много работы. Он любит. И прощает. И спасает. И направляет.
Он Всемогущ. А мы - нет.
И у Бога нет цели прожить за нас наши жизни, решить за нас наши задачи. Бог - учитель, но домашнее задание выполнять надо самим.
Он учит нас жить с Богом в душе, а уж кто и как усвоит Его урок...
Иногда с хорошими людьми случаются плохие вещи. И это тоже - Божья Воля.
А вот то, как вы справляетесь с ситуацией - это уже ваша "зона ответственности". Проверка того, как вы усвоили урок Бога. Для чего-то же Вы живете.
И не надо упаковывать свою лень и безответственность в "Божье провидение" и "Божий промысел".
Божий промысел лишь в том, чтобы все мы в любой, даже самой сложной ситуации, оставались людьми...
Бог не купит антибиотики. Антибиотики купит Виталя. Который сегодня сам кормит гречкой своих двоих детей, потому что мама занята. Мама спасает маленького Петю, которого захватила в плен инфекция...
К утру Пете стало лучше. Он заснул. Без температуры. Спокойно. Заснула и мама. Я не слышу молитв. Слышу храп.
Ирина не спала всю ночь.
В 9 начинается ее новая смена. Она делает обход.
Заходит в палату к нам с дочкой.
- Лейкоцитов 9, - говорит она.
- Спасибо, - говорю я.
- Это хорошо. Воспаление проходит.
- Да, я поняла.
Я ничего не спрашиваю. Я ей очень сочувствую. Ирина в маске и в очках. За очками - воспаленные, красные, будто заплаканные глаза.
Она идет обходить других пациентов.
В три часа заканчивается ее смена. Пете намного лучше. Он проснулся веселый, хорошо поел.
Перед тем, как уйти домой, Ирина заходит к ним в палату. Убедиться, что все в порядке.
Я слышу, как она осматривает мальчика и ласково уговаривает дать ей его послушать.
В этот момент у мамы звонит телефон, и я слышу, как мама мальчика говорит кому-то восторженно:
- ОТМОЛИЛИ ПЕТЮ, ОТМОЛИЛИ!!!!
Я смотрю в окно своей палаты, как врач Ирина идет домой. У нее тяжелая походка очень уставшего человека. Она хороший инфекционист. И очень хороший человек. Посланник Бога, если хотите.
Это она победила Петину болезнь. Убила ее своими знаниями, опытом и антибиотиком.
И сейчас идет домой. Без сил и без спасибо. Работа такая.
Отмолили...

 

[Morozovoz]

29 секунд..

 

[sotnik]

29 секунд..

Да, Лабинский полк тогда сильно побили...

 

[Jekson221]

Больно! Как же больно… Невозможно дышать… Молодой мужчина шатаясь добрел до лавочки в сквере и присел, пытаясь отдышаться и унять боль, которая каленым стержнем пронизывала все тело. Но она не отступала, вгрызаясь в каждую клетку. Мужчина попытался сделать глубокий вдох, но боль нанесла еще один удар и тело обмякло… Он уже не увидел людей, столпившихся вокруг, не услышал звуков сирены Скорой и голосов врачей, спешащих на помощь.
Свет… Откуда он? Такой мягкий и теплый. Где я? Боли нет. Да и тело такое невесомое. Мужчина пытался оглянуться, но вокруг клубился легкий туман. А потом он увидел собаку… Большая овчарка шла к нему, неслышно ступая мягкими лапами. И мужчина узнал его! Это был Грей.
- Здравствуй, Хозяин.
-Грей? Ты? Но…как ты меня нашел? И почему ты разговариваешь со мной? Я сплю?
- Здесь все могут разговаривать и понимать друг друга. Нет, Хозяин, ты не спишь. Ты умираешь. А я умер уже давно. Там, на той дороге, где ты выбросил меня из машины.
И мужчина вспомнил то, что старательно пытался забыть все эти годы. То страшное и черное, что душило по ночам. Предательство!
- Вижу, что не забыл… Помнишь, как разозлился на меня, старика? Как трясясь от бешенства запихнул в машину и повез за город? Как оставил меня на дороге и уехал, не оглянувшись? Помнишь… А я ведь не виноват, что постарел и стал раздражать тебя.
Пес тяжело вздохнул и лег.
- Грей, я был уверен, что тебя подберут и ты найдешь новый дом!
- Не ври самому себе, Хозяин! Так ты успокаивал себя, оправдывая то, что сделал. А я…Я долго бежал за машиной, но не догнал тебя и потерял след. Старый нос и больные лапы подвели меня. Тогда я побрел на прежнее место и стал ждать, когда ты вернешься за мной. Я верил, что ты обязательно вернешься за своим Греем. Я верил тебе и любил так, как могут любить только собаки! И очень волновался, как ты там один, без меня! Некому принести тебе тапки, разбудить утром, лизнув языком, помолчать с тобой, когда грустно. Но ты все не возвращался. Каждый день я метался вдоль дороги, боясь, что ты не увидишь меня! А потом меня сбила машина… Я не сразу умер там, на обочине. Знаешь, что я хотел больше всего в тот миг, когда жизнь уходила из меня? Увидеть тебя, услышать твой голос и умереть, положив голову тебе на колени. Но последний мой вздох услышала только холодная лужа.
А знаешь, нас ведь тут много таких: выброшенных за ненадобностью, замерзших на пустых дачах, заморенных голодом, убитых ради забавы… Вы, люди, часто бываете жестоки. И не хотите думать, что за все придется платить!
Мужчина опустился на колени перед собакой. Тело опять пронзила боль. Но это была боль от осознания содеянного ужаса своего поступка. Колючие слезы резали глаза и не приносили облегчения.
- Прости меня, пес! Прости!!! Собаки могут любить и прощать! Прости, хоть я этого и не заслуживаю!
Старый пес кряхтя подошел к человеку. Хозяину, которого любил всегда.
- Я простил тебе мою смерть. А вот тебе еще рано умирать. Плачь! Твои слезы – твое искупление. Я попрошу за тебя. Теплый язык коснулся щеки, большая лапа накрыла руку мужчины.
- Прощай…
В реанимационном отделении врачи бились за жизнь молодого мужчины. Обширный инфаркт. Но все усилия были напрасны. В 18:30 зафиксировано время смерти. Сердце остановилось. Конец…
Тишину реанимации разорвал крик медсестры: «Слеза! На щеке слеза! Он плачет!»
- Адреналин в сердце
- Дефибриллятор
- Разряд
- Еще разряд
Ровная линия на экране монитора дрогнула и выгнулась слабой, но такой жизнеутверждающей дугой…
Месяц спустя молодой мужчина стоял на пороге клиники. Он жив и даже осенний дождь не может испортить счастье возвращения. Его спасение врачи называли не иначе, как чудом! Выйдя за ворота больницы, мужчина неспешно направился в сторону дома. Он шел, погруженный в свои мысли, когда под ноги ему выкатился грязный и мокрый клубок, оказавшийся щенком.
-Привет, малыш! Ты чей?
Весь внешний вид щенка говорил о том, что он ничей и отчаянно нуждается в помощи. Мужчина поднял малыша с земли, сунул за пазуху и заботливо поправил торчащее ухо.
- Пойдем домой,…Грей!
Старый пес, окруженный легким белым туманом, положил голову на лапы, устало вздохнул и прикрыл глаза. Он спас в человеке Человека!

Автор не известен.

 

[Serge64]

.....................